Сакалас Уждавинис: Моя мечта – сыграть человека, который нашел Бога…

Вместо пролога: монолог Актера просто снят фотоаппаратом, смотрите как бонус к диалогу:

– Как ты вошел в театральную жизнь, которая тебя уже столько не отпускает?

– Нечаянно, по правде говоря. Профессионально вошел, так сказать, тоже чудом. У меня был хороший голос, и со школы меня таскали по конкурсам чтецов. Это было далеко от нормального профессионального искусства. Хотелось быть актером, но сомневался и мне устроили консультацию с руководителем, который тогда набирал актерский курс. Тогда курс набирался один на год. Профессорша разнесла меня в пух и прах. Меня никто и никогда так больше не «разносил», как тогда.

После этой консультации я поклялся, что даже в эту сторону не буду смотреть. После школы подготовил документы в другой ВУЗ, но меня все-таки уговорили прийти на пробы. Это был ужас, ведь я знал, кто сидит в приемной комиссии, и что у меня нет шансов. Шел, как камикадзе. Меня как-то приняли, по сей день не знаю, почему.

Вот я бы себя не принял. Я же сам сейчас преподаю – я б не принял. Я не шучу, говорю серьезно – я бы себя не принял. Я понятия не имел, кто такой Станиславский, как делают этюды.

Первые полгода я сидел тихий, как земля. Ребята-театралы вокруг меня говорили про искусство, а я сидел и буквально ничего не понимал. На сегодня мой актерский стаж уже 36 лет.

– Я имел счастье быть у тебя на одном занятии, и видел, как ты уже как преподаватель относишься к студентам. Для меня, как для режиссера, это очень важно и интересно. Почему ты таланты актеров решил открывать в музыкантах? Это необычный поворот…

– Потому что технически это проще. Для того, чтобы работать с актерским курсом, ты должен полностью отдаться своей работе и заниматься только этим. Все. Если ты руководитель курса, ты должен с ним находиться 24 часа. Если ты этого не делаешь, значит твои люди – беспризорники. Это означает отказ от собственных спектаклей и съемок. А с музыкантами совсем другие требования, им уделяется совсем другой промежуток времени. Это позволяет мне работать так, как я хочу, и в то же время работать в театре, в кино.

С другой стороны, мне нравится, что эти люди практически с улицы. Когда их принимают на вокал, никто не смотрит на их актерские данные. Один из них – из Киева, его родители работают на атомной электростанции. Он был как столб соли. Когда он пришел – это был столб соли, кол. Мы с ним очень долго работали, и во время спектакля уже было приятно смотреть на человека. Иногда люди приходят, и я в недоумении – что будем делать?

Главный принцип, которому я их учу – начать думать как «творители», художники. Даю только основы актерского мастерства, чтобы они поняли, что к кому и смогли развиваться дальше. Одна моя студентка работает в Драматическом театре, работает отлично, иногда смотрю – я же этому ее не учил.

– За что тебя так любят твои зрители? Я знаю…

– Наверное, из-за персонажей, которых я делаю. Мне неинтересно делать Гамлетов… Может, и делал бы с удовольствием, но это покрыто антуражем халтуры.

В серьезном материале, в Шекспире, например, материал работает на тебя. Ты иногда можешь только сидеть и молчать, а драматурги работают за тебя. В комедийном жанре этой роскоши нет. Там один ответ – или ты делаешь или провал. С другой стороны, персонажи, которые мне интересны – это люди, у которых что-то чешется, все время им чего-то непонятно. Те персонажи немножко напоминают Дон Кихота, не литературного.

Очень хороший персонаж у меня получился во 6-том 7-мом сезоне сериала «Женщины лгут лучше». В восьмом сезоне под него очень много расписали. Все эти персонажи идут до победного… Что из этого получится – это второстепенно. Идут напролом, а потом смотрят, что из этого получилось. Мне такие персонажи очень нравятся: художники, ученые, у которых не поймешь, что творится в голове. Такие чудаки двигают наш мир. Мои персонажи получаются такими. Наверное, людям они потому и нравятся. Тем, которым нужны глупости и смех – они это получают, тем, которым интересно что-то другое, находят в персонажах то, что им надо.

Моя племянница работает в Клайпеде, в оркестре Клайпедского музыкального театра. Ей друзья велели мне передать, что они смотрят этот сериал только из-за моего персонажа.

– Как тебе работа с голливудскими актерами? Ты созрел для работы в Голливуде?

– Это слишком шикарный вопрос. Голливуд – это крепкая творческая община. Мы изолированы языком очень маленького народа. Когда приходилось работать с голливудскими, в первое время чувствовалось недоумение – кто мы такие? После первого дубля все меняется.

Мы работали с актером, игравшим Джеймса Бонда – Даниелом Крейгом. Они приезжали делать фильм про партизан Белоруссии. Хороший фильм получился. Я в нем тоже был задействован, конечно во второстепенных ролях, потому что был Даниел Крейг, Лев Шнайдер, другие звезды – и британские, и американские. Съемки велись в лесах неподалеку от Вильнюса, мы проводили много времени вместе. Особенно много общался с Левом Шрейбером (Liev Shreiber), потому что я, как персонаж, был в его отряде. Очень интересный человек, как и Даниел Крейг – мои впечатления самые наилучшие. Первостепенный профессионал, который не выпендривался абсолютно ни в чем, они ели ту же самую пищу, пили тот же самый кофе.

У Даниела были, конечно, дублеры, чтобы его не утомлять, например, при постановке света. Снимали эпизод с массовкой, где он произносит речь и находится не в кадре. Он пришел, пришел для того чтобы дать им «глаза», хотя могли бы отлично поставить дублера, и все было бы в порядке. Мне это говорит о профессионализме человека. Кто-кто, а он мог себе позволить отдохнуть. То есть массовка посмотрела в глаза главного персонажа, хотя он был и не в кадре. Голливуд – это та же самая киностудия, как в Литве, России или в Украине.

– Твой английский помогал на площадке?

– Конечно, очень. В Литве не так уж много актеров моего возраста, которые владеют английским достаточно, чтобы использовать его нормально на съемочной площадке, чтобы не надо было дублировать. Конечно, говорим с акцентом, но в том фильме и нужен был акцент.

– Голливудские актеры не боялись, что сорвешь Оскара за роль второго плана?

– Нет-нет-нет… Те, с которыми мне посчастливилось работать, достаточно профессиональны, чтобы понимать, чего эти Оскары стоят. С Левом мы говорили о том, что ему не столько важно в кино или театре работать, самое главное для него – писать. Я спрашиваю: «Лев, ты че, серьезно?», - отвечает: «Да, в Нью-Йорке я сажусь ночью за стол, рюмка водки, кофе, и я пишу. Вот это для меня жизнь». Спасибо судьбе, что я имел счастье с ним работать.

– Кроме театра, ты чувствуешь кайф, когда можно летать?

– Пока нет, потому что много времени уходит на размышления о том, что ты делаешь за штурвалом самолета. Самостоятельно я летаю, на соревнованиях летаю, но это еще не кайф от полета – смотреть, как красиво все, нет времени.

Кайф в том, что я осваиваю то, что вообще Бог нам не дал. Он разрешил нам по воде побегать, искупаться, попрыгать, на дерево залезть, быстро бегать, быстро двигаться, но на подниматься вверх, где птицы, Он сказал: «Ну, ребяточки, это уже будет перебор». Поэтому этот процесс освоения, продолжение того, что люди начали 100 лет назад, начали, абсолютно ничего не зная, мне дает такой экзистанционный, эмоциональный кайф.

– Ты помнишь свой первый полет на планере?

– Больше помню свой первый самостоятельный полет. Принцип везде одинаковый: ты взлетаешь, делаешь свой первый круг или прямоугольник и снижаешься. Это азбука, но с первого самостоятельного полета начинается твое развитие как пилота. Так вот этот полет я очень отчетливо помню. Ты сидишь – и ты один, за тобой нет никакого дяди, который вытащит тебя в случае чего, ты не можешь затянуть ручной тормоз и ждать, когда кто-то приедет и вытащит тебя из канавы, ты должен все закончить и сесть сам.

– Для тебя это не репетиция фильма про первых литовских летчиков?

– К сожалению, я уже вышел из их возраста, причем фильм уже снят. Это не репетиция и никакая художественная попытка. Сам не знаю, зачем мне нужно летать, и, наверное, хорошо, что не знаю. Если бы я имел логический ответ «зачем?»…

Я очень много читал об авиации, когда я садился в самолет, я очень хорошо понимал, как он работает, для меня в этом не было чудес. Много лет я думал, что пилотировать самому – это невозможно.

– О чем еще мечтаешь?

– Вряд ли я имею мечту. По-моему, мечта – она не работает, это не креативный момент, мечта – она очень абстрактна. Раньше мечтал о чем-то, например, об авиации. Сейчас я называю это желаниями: желанием двигаться, желанием отработать интересные проекты, желанием, чтобы тебе попалось что-то, о чем бы ты сказал: «Вау, вот это здорово!», но это не мечта.

Нет, определился: моя мечта – понять смысл нашего нахождения не только на планете, но и вообще в пространстве и во времени. Я знаю, что она никогда не сбудется. Невозможно, чтобы я узнал, зачем все это: мы рождаемся, живем, бегаем по Земле, работаем, умираем и что самое неприятное – не то что боишься смерти, но есть какая-то потеря времени: люди столько работают, чтобы развить мышление и вдруг все… Никому этого не нужно. Вся наша важность с этой позиции просто становится смешной.

– В Италии я встречал актера, который мечтал сыграть Бога. Кого ты мечтаешь сыграть?

– Я даже не могу озвучить конкретного персонажа… Кого бы я хотел сыграть? Наверное, человека, который находит Бога.

С последним курсом, который я выпускал, мы сыграли такую чудную пьесу, там была сцена, которая меня приводила в изнеможение. Человек живет в джунглях и ссорится со своим племенем, потому что он хочет понять, почему Земля круглая. Мы эту пьесу немного переписали для пяти персонажей, которые оказываются в некоем Пространстве. Оказывается, они все уже умерли. Некий модератор, непонятно, кто он – Бог или дьявол – предлагает им выбрать одно воспоминание, в котором они проведут всю вечность. И все персонажи стараются найти одно воспоминание, которое поведет их в вечность.

Вот этот дикарь все время спрашивает: «Где живет Большая Обезьяна?», он этим вопросом достает всех, все его посылают, а он идет к самому главному знахарю и тот отвечает: «О, она живет за девятью морями и еще дальше, на краю Земли, но туда попасть невозможно».

Дикарь решает отправиться в путешествие, он берет каноэ, пищу и воду на три недели и уплывает. И он встречает эту Обезьяну. Большую Обезьяну играла самая красивая девушка на курсе. Дикарь спрашивает Большую Обезьяну: «Где край Земли?», а она отвечает: «Вот здесь». Они садятся на край Земли: «Слушай, Большая Обезьяна, а можно мне поболтать ногами?» – «Да». В этот момент он уходит в вечность. Эта сцена, дописанная нами, дала шик всему спектаклю.

Для вас – это косвенный ответ, моя мечта – сыграть вот такого человека, который ищет вот такую Обезьяну и находит. Не Бога, но Обезьяну, потому что любая наша концепция Бога ничем не лучше, чем концепция Большой Обезьяны. Единственная вещь, которую мы способны делать – быть в процессе этого поиска.

– Где живет твой самый желаемый режиссер?

– Я знаю, где – в Греции. Это мой старый друг Цезарис Граужинис, с ним мы сделали очень красивые спектакли, но, к сожалению, он тут очень тяжело вписывался. Он режиссер, с которым мне никогда не было скучно работать.

Если говорить о кинорежиссере, определенного нет, но, возможно, что в Украине, России, Польше – где-то в восточно-славянском регионе. У нас другой ментал. Американцы нас не понимают, мы их понимаем, но они не понимают логику нашей профессиональной игры, логику нашего размышления. Это другое, не то, чтобы лучше или хуже, ортодоксальнее – нет, это другое.

Меня сейчас очень волнует то, что происходит сейчас в России и Украине. То, как говорят в России – это жуть, но я уверен, что это пройдет, и разум возьмет верх, и мы сумеем в своей общине делать проекты, в которых мы друг друга хорошо понимаем.

Западные режиссеры не понимают наших пауз, наших взглядов, я не говорю, что надо длинными кадрами работать, но их камеры ищут другого, души актера они не видят. Наши камеры, литовские, украинские, русские, ищут другой температуры. Мой режиссер живет в этом пространстве.

В том и странность актерской жизни, что так зависишь от случайностей, иногда абсолютно глупых и тупых, идешь иногда туда, где, кажется, ничего хорошего не будет.

– Что бы ты пожелал украинскому зрителю?

– Оставаться такими же терпеливыми, какими были до сих пор, потому что и литовский, и украинский зритель заслуживают памятников.

Желаю остаться гурманами, а не клиентами «МакДональда».

Р.S. Напоследок фрагмент моноспектакля Евгения Гришковца «ОдноврЕмЕнно», который сыгран актером более 200 раз и будет актуален и завтра:

«…Допустим, вы приходите на работу…, а там висит фотография в траурной рамке и подпись, дескать, вчера на таком-то году жизни… И вы: "Господи! Мы же только в среду с ним договаривались в ближайшие выходные пойти на рыбалку. Ну надо же!…" А на этой фотографии человек, живой человек, который побрился, повязал галстук, причесался, и сфотографировался, и хотел, чтобы фотография получше вышла, и не думал, что эта фотография будет вот так висеть.
И ведь любая…ЛЮБАЯ фотография……… Вот мы фотографируемся, …в компании или где-нибудь в путешествии…, в любой обстановке. И каждая фотография может стать той самой, которую вот так повесят.

Но об этом постоянно нельзя думать! Это неправильно, об этом думать! Иначе будут получаться очень странные фотографии.

Хотя, конечно, можно пойти и специально сфотографироваться для вот такого вот случая. Сделать такую посмертную фотографию. Ну и что? На эту фотографию будет неприятно смотреть. И вы ее затолкаете куда-нибудь подальше, чтобы, когда будете перебирать бумаги, на нее не натыкаться. А когда вы, действительно, умрете, эту специальную фотографию не найдут…, и возьмут ЛЮБУЮ. Так что - никуда не денешься. Бесполезно.

И вот я понял это… про фотографии, …но не думаю об этом все время. Но, наверное, стал по-другому на фотографиях получаться… после того, как понял… Нет, не конкретно, а как-то незаметно по-другому. И когда какой-нибудь приятель-фотолюбитель хочет меня сфотографировать и надолго уставится на меня через объектив, то ли наводит резкость, то ли выбирает композицию, то ли ждет какой-нибудь жизненной непринужденности на моем лице и в моей позе…, в этот момент … так неприятно и так хочется, чтоб этот фотограф взял и умер, ну, чтоб отстал, … в смысле.

Или наоборот… С таким удовольствием фотографируешься, фотографируешься, или сам фотографируешь… весело. Потом ждешь, когда напечатают фотографии, а потом получишь фотографии - и никакой радости. Потому что - не то. Не то получилось…»

Петро и Анна Олар, Вильнюс